У меня старшенький тоже было обвитие на 3 сутки отдали. Он не лежал с маской на лице она просто рядом лежала. Грудь не довали мою тяжело ему было на 3сутки разрешили. Потом все пучком. Вы главное мужайтесь и не нервничайте я представляю каково вам. Ужасно. Но молоко важнее сейчас. Отдыхайте. Поправится малышка. Здоровья вам .
Не знаю говорят всех кувезников проверяют могут быть проблемы, но это редко не думайте об этом, мы не доношенные в 35 родились и все нормально а с нами лежали дети и в 27 недель рождались и очень долго в кувезе лежали и все нормально с глазками было..
Дочка моя на вторые сутки застонала, забрали, лежала три дня в кислородной палатке, капали ей через пупок.Я выстрадалась, От лет больницы отказалась, но потому что сама там работала.Сейчас ей 16,5 лет.Умница, красавица, но дает о себе знать прошлое ввиде плохого зрения и вегето сосудистой дистонии.
В кувезе? Ни чего страшного только глазки проверяют кувезникам.
Ну сегодня она намного лучше чем в первый день, но все ровно переживаю почему ей так мало кислорода
Не буду утверждать но мне говорили что все кувезники проверяются.
У сестры сын почти неделю на ИВЛ пробыл. Сейчас ему скоро 6 лет, активный пацан, ни в чем не уступает сверстникам, а местами даже опережает. Все будет хорошо, сейчас мед помощь на высоте!
Она дышит сама, только кислорода ей мало
Ну так бывают случаи и хуже вашего и все благополучно заканчивается.
Она до сих пор кислородозависима? Из доношенных знаю один случай, через две недели дома были, сейчас им уже столько же, сколько нам. Причину не выяснили.
Ой, перепутала, мальчик тоже недоношенный был, просто по сравнению с нами, он большой, 2200 родился. Легкие просто дозрели, видимо и стало ему всё хватать. Он 6 дней лежал в реанимации, потом убрали кислород и перевели в больницу с мамой, и там опять стал синеть, опять в реанимацию на несколько дней, а потом уже дня 4 пролежали и домой поехали.
Дочка моя на вторые сутки застонала, забрали, лежала три дня в кислородной палатке, капали ей через пупок.Я выстрадалась, От лет больницы отказалась, но потому что сама там работала.Сейчас ей 16,5 лет.Умница, красавица, но дает о себе знать прошлое ввиде плохого зрения и вегето сосудистой дистонии.
Петербург живет с коронавирусом уже пятый месяц. И только сейчас понемногу приходят в себя те, кто переболел COVID-19 в тяжелой форме, пережил искусственную вентиляцию легких. О своем опыте выживания они рассказали «Доктору Питеру».
«Главная моя задача — снова затанцевать»
60-летняя пенсионерка Ирина Прокофьева родилась второй раз 13 апреля, когда вышла из двухнедельной медикаментозной комы, подключенная к аппарату ИВЛ. В Городской больнице № 2 она стала первой пациенткой с ковид, которая выжила на «вентиляторе». Врачи оценивали ее состояние как крайне тяжелое и не скрывали от родных, что она может умереть в любой момент. Прошло почти три месяца. Ирина Прокофьева рассказала «Доктору Питеру», с какими последствиями коронавируса ей пришлось столкнуться.
— Кома, в которой я находилась, очень влияет на двигательную способность мышц. Когда я проснулась и начала самостоятельно дышать, ничего кроме счастья я не испытывала. Я дышу, пью, глотаю еду сама! Но при этом ты — тряпичная кукла, которая не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Если тебя посадят и легонько ткнут пальчиком, ты упадешь. Еще две недели понадобилось на восстановление мышц, которые были абсолютно атрофированы. Да, я вышла из больницы 28 апреля на своих ногах, опираясь на ходунки. И дома я с ними ходила по квартире, шаг за шагом. Еще взяли в аренду кислородный аппарат, месяц я им пользовалась. Как только чувствую, что задыхаюсь, ложусь, дышу. Одышка осталась до сих пор, но она уже не настолько сильно выражена, я могу уже длинные фразы говорить, не останавливаясь. Но проснулись старые болячки. У меня всю жизнь был хронический пиелонефрит. Через некоторое время началась сильнейшая почечная колика. «Обострился» правый коленный сустав.
Никакой специальной реабилитации после ковида у меня не было. Я просто делала всю домашнюю работу — готовила, пыль вытирала, с внуками возилась. Я продолжаю принимать антикоагулянты, препятствующие образованию тромбов. Участкового врача я стараюсь не беспокоить. Ну и меня никто не беспокоит тоже — ни про какую программу реабилитации мне никто ничего не говорит. Единственное, я сама попросила в поликлинике врача ЛФК написать мне комплекс упражнений. Я часто в мыслях возвращаюсь к тому дню, когда вытащили трубки и я сделала первый вдох. Эта картинка меня не отпускает. Но сейчас главная моя задача — снова затанцевать. До эпидемии я танцевала в коллективе восточных танцев в социальном досуговом центре. Нас всего семь человек, самой старшей 72 года, мы даже выезжаем на конкурсы. Меня там очень ждут».
«Жертва «ковидного синдрома»
Екатерина Стукалова — 45-летняя женщина, про которых говорят «кровь с молоком». Высокая, статная, и до того, как в ее жизнь пришел ковид, считалась абсолютно здоровой.
— Я жена врача-реаниматолога, и заразилась ковидом от него, это случилось еще в конце марта, когда в больницах не было никаких средств защиты и вообще мало кто осознавал всю трагичность ситуации — рассказывает она. — Муж, к счастью, переболел в легкой форме. А у меня с самого начала все было очень серьезно. Высокая температура, я задыхалась, сатурация падала на глазах. Болело все тело. Это было ужасно. У нас двое маленьких детей, младшему сыну всего два года. По скорой меня увезли в больницу и буквально тут же подключили к ИВЛ. На аппарате я пробыла десять дней. Не помню ничего. Ощущение, что провалилась в черную дыру, без звуков и запахов. Только придя в себя, я узнала от врачей, что поражение обоих легких составило более 75 процентов. Но самое страшное началось, когда я выписалась домой. Первый месяц я просто лежала, не в силах подняться. Это чудовищная слабость продолжается до сих пор. Муж в больнице сутками, детей отправили к бабушкам, а я лежу целыми днями одна и реву. Проблема — даже дойти до туалета. Чувствую себя глубоким инвалидом. Но муж говорит, что после перенесенной болезни, которая протекала настолько тяжело, длительный астенический «хвост» может тянуться до трех-четырех месяцев. Я прошла обследование в больнице, никаких серьезных проблем со здоровьем не нашли. Но я все время задыхаюсь — удушье накатывает волнами, я страшно боюсь умереть. Врачи говорят, что я должна спать, отдыхать, принимать витамины и как можно меньше нервничать, но мне кажется, что с каждым днем становится только хуже. Я много читаю про коронавирус, в социальных сетях ковидники объединились в группы, обмениваются опытом. Вот там я немного успокаиваюсь, понимая, что не одна переживаю такой ужас в жизни. У людей после ковида появляются проблемы с сердцем, печенью и ЖКТ, постоянно скачет давление, у женщин «летит» щитовидка, множество странных осложнений. Люди, пережившие ковид и теперь страдающие от его последствий, сами себя называют «дальнобойщиками», и это, по-моему, очень точное определение. Выжившие на этой «войне» страдают «ковидным синдромом», я хорошо понимаю, что моя проблема теперь больше психотерапевтическая. Но пока у меня нет сил даже на разговор со специалистом. Я похудела на 12 килограммов и не представляю, что когда-нибудь вернусь к прежней жизни.
«Жду, когда пройдет само»
53-летний преподаватель Александр Барышников заболел 1 июня.
— В первый день была небольшая температура 37.5. Потом жидкий насморк буквально пару часов и пропало обоняние. А потом пошла температура 38.5 39 и одышка. Вызвал участкового врача. Никаких анализов они сейчас тогда не брали. У них строгое указание: не портить статистику, поэтому мне поставили бронхит и не назначили вообще никаких анализов. Врач прописала антибиотик, парацетамол и витамины. Но это все как слону дробина. Через пару дней температура выросла до 40 и никакими таблетками не сбивалась. В итоге стало настолько плохо, что вызвал скорую. К ее приезду я уже ловил глюки с температурой 40.5 и мне было вообще на все фиолетово.
Первые трое суток в больнице вспоминаю как страшный сон. Я терял сознание, в меня вкатывали огромное количество капельниц, уколов, температура держалась между 39 и 40. У всех соседей по палате картина примерно была похожая. Поступали с высокой температурой в полуобморочном состоянии. Такая высокая температура держится 5-8 дней. Потом, вероятно, начинают действовать те антибиотики и всякие вспомогательные капельницы, которые ставят несколько раз в день. У меня почти не осталось «живых» вен на руках. Всё сплошной синяк. Но терапия мне помогла. Сатурация (уровень насыщения кислородом) выросла с 90 до 98. Когда показатель ниже 80, требуется реанимация. 70 — это уже нет лёгких. Узнав, что поражение одного лёгкого составляет уже более 50 процентов, честно говоря, сник. До ИВЛ, к счастью, не дошло. Но с кислородом я не расставался и после выписки.
В больнице я провел более трех недель. Но после выписки никакой полноценной медицинской поддержки я уже не получил. Тесты показали отрицательный результат, и больше своей поликлинике я был неинтересен.
Я предполагал, что мне придется столкнутся с последствиями ковида и его лечением, но не думал, что в такой степени. Усталость, слабость, раздражительность. Давление скачет, тахикардия. По утрам тошнит. В носу постоянное першение, спать невозможно, я даже до лор-врача дошел, но он ничего не увидел, все чисто. Подъем на второй этаж вызывает такую одышку, словно я пробежал многокилометровый кросс. Невролог из поликлиники посоветовал мне наладить режим, исключить гаджеты и телевизор, высыпаться и ограничить физические нагрузки. «Больше гуляйте и делайте дыхательную гимнастику», — единственное, что предложил мне врач. В общем, жду, когда пройдет само.
«Ковидные качели»
48-летний художник Борис Карпов заболел ковидом в конце апреля. Он дважды лежал в больницах Петербурга, болезнь протекала так, что вирус, казалось бы, отступил, но потом вновь накрыл Бориса с головой.
— Меня отвезли в Покровскую больницу, когда был самый пик госпитализаций в городе. Мы проторчали в скорой около пяти часов, я с температурой под 40 воспринимал все происходящее как в бреду.
Температура не падала ни от таблеток, ни от уколов. И в какой-то момент я на несколько дней просто выключился из реальности. КТ показало поражение легких больше 50%, мое состояние быстро ухудшалось, и даже шла речь о подключении к ИВЛ. Но видимо, организм мобилизовался от этой новости и я задышал сам, сатурация поползла вверх. Потом опять резко все обрушилось вниз. Я называл это «ковидные качели» — меня швыряло из стороны в сторону.
В начале мая меня выписали из Покровской больницы в более-менее хорошем состоянии. По крайней мере, я мог уже дышать самостоятельно, не хватаясь чуть что за кислородную подушку. Но через неделю вдруг болезнь вернулась — все повторилось, как в первый раз. Меня словно придавили бетонной плитой. Лежал раздавленный, голову не поднять. Опять начались такие проблемы с дыханием, что я даже словил пару галлюцинаций. Меня снова отвезли по скорой в больницу. Насколько я знаю, терапию мне меняли три раза — в день ставили по 7-8 капельниц, постоянно дышал кислородом, и состояние то улучшалось, то резко ухудшалось еще дней десять. Я устал до такой степени, что чувствовал себя глубоким стариком, у которого не просто нет сил, а уже не осталось никаких желаний. Болезнь приходит волнами — сейчас у меня период, когда я чувствую себя нормально. Но я все равно настороже.
В больнице я провел более трех недель. Но после выписки никакой полноценной медицинской поддержки я уже не получил. Тесты показали отрицательный результат, и больше своей поликлинике я был неинтересен.
По просьбе «Афиши Daily» медицинский журналист Дарья Саркисян выяснила, что происходит с пациентами в отделениях реанимации российских больниц, как близким людям наладить общение с врачами, помочь больному и не сойти с ума.
Человек, который находится в реанимации, может быть в сознании, а может быть в коме, в том числе медикаментозной. При тяжелых черепно-мозговых травмах и повышении внутричерепного давления пациенту обычно дают барбитураты (то есть вводят в состояние барбитуровой комы), чтобы мозг находил ресурсы для восстановления — на пребывание в сознании требуется слишком много энергии.
Обычно в отделении реанимации пациенты лежат без одежды. Если человек в состоянии встать, то ему могут дать рубашку. «В реанимации к пациентам подключены системы жизнеобеспечения и следящая аппаратура (различные мониторы), — объясняет заведующая отделением реанимации и интенсивной терапии Европейского медицинского центра Елена Алещенко. — Для лекарств в один из центральных кровеносных сосудов устанавливается катетер. Если больной не очень тяжелый, то катетер устанавливается в периферическую вену (например, в вену руки. — Прим. ред.). Если требуется искусственная вентиляция легких, то в трахею устанавливается трубка, которую присоединяют через систему шлангов к аппарату. Для кормления в желудок заводится тонкая трубочка — зонд. В мочевой пузырь вводится катетер для мочи и учета ее количества. Пациента могут привязать к кровати специальными мягкими вязками, чтобы он не удалил при возбуждении катетеры и датчики.
Тело обрабатывают жидкостью для профилактики пролежней ежедневно. Обрабатывают уши, моют волосы, стригут ногти — все как в нормальной жизни, за исключением того что гигиенические процедуры проделывает медицинский работник». Но если пациент в сознании, ему могут разрешить делать это самостоятельно.
Чтобы у пациентов не было пролежней, их регулярно поворачивают в постели. По стандарту это делается раз в два часа. По рекомендациям Минздрава, в государственных больницах на одну медсестру должно приходиться два пациента. Однако так не бывает практически никогда: обычно больных больше, а медсестер меньше. «Чаще всего медсестры перегружены, — рассказывает Ольга Германенко, директор благотворительного фонда «Семьи СМА» (спинальная мышечная атрофия), мама Алины, у которой диагностировано это заболевание. — Но даже если не перегружены, сестринских рук все равно всегда не хватает. И если кто-то из пациентов дестабилизируется, то он получит больше внимания за счет другого больного. Это значит, что другой позже будет повернут, позже накормлен и т. д.».
Что сделать, чтобы вас пустили в реанимацию
«Самый первый шаг — спросите, можно ли пройти в реанимацию, — говорит Ольга Германенко. — Многие на самом деле просто не спрашивают. Скорее всего, у них сидит в голове, что в реанимацию нельзя». Если вы спросили, а врач говорит, что нельзя, что отделение закрытое, то скандалить точно не стоит. «Конфликт всегда бесполезен, — объясняет Карина Вартанова. — Если сразу начинать топать ногами и кричать, что я вас тут всех сгною, буду жаловаться, результата не будет». И деньги проблему не решают. «Сколько мы ни опрашивали родственников, деньги совершенно не меняют ситуацию, — говорит Карина Вартанова.
«На тему допуска нет смысла разговаривать с медсестрами или дежурным врачом. Если лечащий врач занимает позицию ‚не положено‘, надо вести себя спокойно и уверенно, пытаться договориться, — говорит Ольга Германенко. — Не надо грозить обращением в Минздрав. Ты спокойно объясняешь свою позицию: ‚Ребенку будет проще, если я буду рядом. Я буду помогать. Меня не испугают трубки. Вы рассказали, что с ребенком, — я примерно представляю, что увижу. Я знаю, что ситуация тяжелая‘. Врач не будет думать, что это бешеная мама в истерике, которая может повыдергивать трубки и орать на медсестер».
Если вам отказывают на этом уровне, куда идти дальше? «Если отделение закрыто для родственников, общение с заведующим ничего не даст, — говорит Денис Проценко. — Поэтому надо идти к заместителю главного врача по лечебной работе. Если он не дает возможность посетить, то идти к главному врачу. По сути, на этом все и заканчивается». Ольга Германенко дополняет: «У главврача надо просить письменное объяснение причин, почему не пускают, и уже с этим объяснением отправляться в местные органы здравоохранения, страховые компании, прокуратуру, надзорные органы — куда угодно. Но вы представьте себе, сколько это займет времени. Это бюрократия».
Однако Лида Мониава, если так можно выразиться, обнадеживает: «Когда ребенок лежит долго, маму уже начинают пускать. Почти во всех реанимациях через пару недель после госпитализации начинают пускать, постепенно увеличивая продолжительность посещения».
Директор Департамента общественного здоровья и коммуникаций Минздрава Олег Салагай предлагает обращаться в свою страховую, которая, по идее, и отвечает за качество оказания медицинской помощи и соблюдение прав пациента. Однако, как выяснилось, у компаний нет опыта решения подобных ситуаций. Более того, далеко не все готовы поддерживать родственников («Реанимация создана не для свиданий, здесь ведут борьбу за человеческую жизнь, пока остается хоть какая-то надежда. И никто не должен отвлекать от этой борьбы ни медиков, ни пациентов, которым необходимо мобилизовать все свои силы для того, чтобы выжить», — сказали корреспонденту «Афиши Daily» в одной из страховых компаний). Ответы некоторых компаний полны замешательства из-за якобы противоречивого законодательства, но тем не менее кто-то готов «оперативно реагировать».
Когда есть объективные причины не пускать родственника в ОРИТ? Если вы откровенно болеете и можете заразить окружающих, если вы находитесь в состоянии алкогольного или наркотического опьянения — в этих случаях вас справедливо не пустят в отделение, как ни старайтесь.
«Если в больнице карантин, то никакая справка не поможет пройти в отделение», — объясняет Денис Проценко.
Как помочь
«Врачам запрещено говорить, что у них нет каких-то препаратов, расходников, — объясняет заместитель директора детского хосписа «Дом с маяком» Лида Мониава. — И они из страха могут убеждать вас, что у них все есть, хотя на самом деле это будет не так. Если врач озвучивает потребности, спасибо ему большое. Родственники не обязаны все привозить, но спасибо тем докторам, которые не боятся говорить». Проблема в том, что считается: если в больнице чего-то нет, значит руководство не умеет распределять ресурсы. А родственники не всегда понимают, в каком положении находится врач, поэтому могут пожаловаться в депздрав или минздрав: «Медицина у нас бесплатная, а меня заставляют покупать лекарства, верните деньги, вот чеки». Опасаясь таких последствий, сотрудники ОРИТ могут даже на свои деньги покупать хорошие препараты и расходные материалы. Поэтому постарайтесь убедить врача в том, что вы готовы приобретать все необходимое, и никаких претензий у вас по этому поводу нет.
Спинальный хирург Алексей Кащеев предлагает также узнать у лечащего врача, будет ли полезно при текущем состоянии больного нанять индивидуальную сиделку.
Как разговаривать с врачом
Во-первых, желательно разговаривать с лечащим врачом, а не с дежурным, который меняется каждый день. У него точно будет больше информации. Именно поэтому в тех реанимациях, в которых время посещения и общения с врачом ограничено, оно приходится на неудобные часы — с 14.00 до 16.00: в 15.45 заканчивается смена лечащего врача, а до 14.00 он, скорее всего, будет занят пациентами. Обсуждать лечение и прогноз с медсестрами не стоит. «Медсестры выполняют назначения врача, — пишет Надежда Пащенко в брошюре «Вместе с мамой». — Спрашивать у них о том, что именно дают вашему ребенку, бессмысленно, так как медсестра не может без разрешения врача что-либо говорить о состоянии ребенка и сути врачебных назначений».
За границей и в платных медицинских центрах вы сможете получить информацию по телефону: при оформлении бумаг вы утвердите для этого кодовое слово. В государственных больницах в редких случаях врачи могут давать свой мобильный.
«В ситуации, когда кто-то из близких в реанимации, особенно когда это связанно с внезапно развившемся заболеванием, родственники могут находиться в состоянии острой реакции на стресс. В этих состояниях люди
испытывают растерянность, сложности с концентрацией внимания, забывчивость — им трудно собраться, задать нужный вопрос, — объясняет Наталья Ривкина. — Но у врачей может просто физически не быть времени строить диалог с родственниками, у которых есть такие сложности. Я рекомендую членам семьи записывать вопросы в течение дня и таким образом готовиться к встрече с врачом.
Если вы спрашиваете «Как он/она?», доктор может давать два варианта ответа: «Все хорошо» или «Все плохо». Это непродуктивно. Поэтому нужно формулировать более четкие вопросы: каково состояние пациента на этот момент, какие симптомы у него есть, какие планы в отношении лечения. К сожалению, в России до сих пор существует патерналистский подход в общении с пациентом и родственниками. Считается, что им не обязательно обладать информацией о лечении. «Вы не врач», «Вы все равно ничего не поймете». Родственники всегда должны знать, что по закону их должны информировать о проводимом лечении. Они имеют право на этом настаивать.
Врачи очень нервно реагируют, когда приходят испуганные родственники и говорят: «Что вы делаете? Мы прочитали в интернете, что это лекарство убивает». Лучше этот вопрос задать так: «Скажите, пожалуйста, какие побочные эффекты от этого лекарства вы встречали?» Если врач не хочет отвечать на этот вопрос, спросите: «А что вы думаете по поводу этого побочного эффекта?» Таким образом вы не нападаете и не критикуете. Любая критика вызывает у людей сопротивление.
Частый вопрос в реанимации, особенно если речь идет об онкологических больных: «Это все?» или «Сколько ему/ей осталось жить?» Это вопрос, который не имеет ответа. Правильно обученный врач ответит на него. Врач, у которого нет времени, скажет: «Один Бог знает». Поэтому я всегда учу родственников задавать этот вопрос таким образом: «Какой самый плохой и лучший прогноз?» или «Какая минимальная и максимальная длительность жизни может быть по статистике таких состояний?».
«Если в больнице карантин, то никакая справка не поможет пройти в отделение», — объясняет Денис Проценко.
С нового года пациентов этого отделения ждут несколько важнейших изменений. Об этом рассказали главврач ДГБ № 1 Анатолий Каган и главный детский неонатолог Петербурга Вячеслав Любименко.
Анатолий Каган: «Петербург ломает стереотипы: тяжелобольных можно лечить и дома»
В Санкт-Петербурге несколько десятков человек, в том числе детей, вынуждены постоянно быть в неразрывной связи с аппаратом искусственной вентиляции легких (ИВЛ). Это означает, что без него они не смогут ни дышать, ни жить. Только больничные стены без возможности оказаться дома; родители, вынужденные видеть своего ребенка лишь в реанимации, причем годами; внутрибольничные инфекции, которые, как ни старайся, атакуют постоянных пациентов; койко-места, которые могли бы очень пригодиться другим больным, если бы человек с аппаратом ИВЛ смог оказаться дома.
И Петербург решил эту проблему. Сегодня 21 ребенок и 12 взрослых пациентов живут дома на ИВЛ. Первым таким пациентом стал 15-летний Арсений, которого врачи 10 лет назад рискнули отпустить домой. Родителей научили пользоваться сложной техникой, но до настоящего момента они вынуждены были закупать аппаратуру, составляющие и прочие расходники на собственные средства. А это – 1 млн рублей в год.
С 1 января 2018 года ситуация в Петербурге изменится: в Социальный кодекс внесены изменения, которые позволят бесплатно передавать оборудование и комплектующие для аппаратов ИВЛ нуждающимся на дом. Для этого нужно: показания для ИВЛ, соответствующие бытовые условия и согласие родителей на перевод ребенка домой.
«Нет четкого регистра детей, нуждающихся в ИВЛ. Но мы могли бы отпустить 9 маленьких пациентов с ИВЛ домой. Если будут обучены родители, налажена служба сервиса и, конечно, будет согласие самих родителей. Это большая психологическая проблема – привезти домой ребенка с трахеостомой и оборудованием. Но мы заинтересованы в том, чтобы пациенты не залеживались, не инфицировались, а ехали домой. Жить в реанимации больницы годами очень тяжело», – говорит Анатолий Каган.
Стоимость одного койко-дня в стационаре для пациента на ИВЛ в среднем составляет от 45 до 60 тысяч рублей – в зависимости от тяжести реанимации. Сколько это стоит на дому, четкой статистики нет, но в среднем у семьи уходит за год около миллиона. Для многих – это неподъемная сумма.
«Сегодня в России нет закона, регулирующего ситуации, когда тяжелый реанимационный больной может быть отдан домой. Получается, что мы ломаем стереотипы, позволяя это делать. Но мы должны адаптировать общество к таким больным, тем более что их будет с каждым годом на 5-10 человек больше», – считает главврач.
Это связано с тем, что все чаще удается спасать жизнь младенцам весом до 500 граммов, и с тем, что растет количество генетических отклонений, тяжелых заболеваний, требующих ИВЛ.
«И эта проблема будет расти в зависимости от того, насколько глобально мы будем ее решать. Некоторые дети по мере развития и соответствующей реабилитации будут дышать по-другому, развиваться. Чем больше вкладываешь в пациента – тем больше отдача», – говорит главврач.
Уже в будущем году руководство ДГБ № 1 планирует открыть Центр реабилитации для маленьких пациентов. По оценке врачей, ранняя реабилитация ежегодно требуется примерно 2 тысячам новорожденных, в первую очередь – недоношенным.
«Это нормальные дети, просто требующие многоплановой реабилитации из-за того, что не смогли достигнуть того уровня развития, который положен. Для этого нужны соответствующие подразделения со многими специалистами», – говорит Анатолий Каган.
Пока планируется открыть этот центр в здании больницы на Авангардной. В планах у доктора – строительство большого отделения восстановительного лечения с дневным стационаром для различных групп детей, а также Дома ребенка для восстановительного лечения по типу яслей.
«По статистике семьи с детьми-инвалидами распадаются в 50% случаев, мамы остаются одни, сильный пол не выдерживает. Следовательно, им надо работать, чтобы содержать ребенка-инвалида. Мы планируем, чтобы утром до работы мамы приводили детей к нам, мы бы лечили-восстанавливали, а вечером мамочки детей забирали. Там же будут тренинговые службы и патронаж для детей с ИВЛ на дому», – говорит доктор Каган.
90% тяжелых новорожденных спасают
В реанимации ДГБ № 1 все 105 реанимационных коек практически постоянно заняты – эта больница традиционно берет самые тяжелые и непредсказуемые случаи. Новорожденных с пороками развития или родов из всех городских роддомов везут сюда в первые же сутки. Главный неонатолог города Вячеслав Любименко в режиме онлайн отслеживает состояние каждого малыша, родившегося в Петербурге. Если учесть, что именно он 2 января 1978 года открыл первое в стране отделение реанимации новорожденных, то едва ли не все петербургские малыши с тяжелыми врожденными аномалиями прошли через его руки.
«Я даже помню фамилию первого нашего пациента – Петров. К сожалению, на третий день он умер. Тогда летальность на отделении составляла 60%, сейчас – 4,5%. Создана целая структура помощи самым трудным, какие бы раньше не выжили», – говорит Вячеслав Любименко.
В Петербурге в больницах еще чуть более сотни реанимационных коек для новорожденных, еще 70 – в роддомах. Кроме того, в перинатальных центрах Педиатрического университета и Института им. Алмазова – еще по 18 перинатальных коек в каждом. Северная столица уже много лет удерживает самые низкие в стране показатели младенческой смертности.
«Благодаря перинатальной диагностике мы в 90% случаев знаем патологии новорожденных и успеваем принимать необходимые меры. Оставшиеся 10% – это, как правило, дети матерей, не состоящих на учете, дети мигрантов и маргиналов. Но мы принимаем и лечим всех. Если ребенок родился в Петербурге и нуждается в срочной медицинской помощи, он ее получает», – говорит главный неонатолог города.
За год в Петербурге рождается 50-60 тяжелых малышей, которых трудно доставить даже на специальном транспорте в ДГБ № 1. Проблемы бывают не только с самими малышами, но и с родителями, требующими то особых условий, то особого внимания. Бывают дети иностранцев, госпитализация которых по разным причинам затруднена.
«Если требуется – доходим до губернатора и решаем вопрос, – говорит Вячеслав Любименко. – А родителям внушаем, что самое главное – это ребенок».
В отделение реанимации всегда открыт вход для родителей, потому что, по словам врачей, детей без родителей не бывает. Кроме того, когда папа с мамой видят, что с их ребенком работают, лечат, они успокаиваются. И ребенок, даже самый маленький, это ощущает и справляется со своими бедами.
Каждому пациенту положены две медсестры и три врача. Это крайне редкие нормативы, почти нигде в стране таких нет. И это помогает малышам жить.
Самый крохотный малыш с экстремально низкой массой тела был спасен в Японии. Он весил 285 граммов. У нас в ДГБ на Авангардной рекорд – 460 граммов. Сейчас там лежат дети, родившиеся весом 500, 600, 700 граммов. Вячеслав Андреевич знает почти всех своих крохотных пациентов поименно, его кабинет тут же, напротив реанимации. Он сидит за столом и крутит в руках зеленый спиннер. Любопытно, но такой же – только красный – только что вертел главврач Анатолий Каган.
Главный неонатолог объясняет: «Когда на каком-нибудь совещании или конференции Анатолий Владимирович что-то говорит, с чем я не согласен, – я кручу свой зеленый спиннер. Если я что-то брякну – главврач берется за свой красный».
Как сообщалось ранее, министр здравоохранения России Вероника Скворцова заявила в интервью Аргументам и фактам, что детей, умерших в Брянском перинатальном центре, невозможно было спасти. Подробнее читайте: Вероника Скворцова: Детей скандального брянского перинатального центра невозможно было спасти.
«Я даже помню фамилию первого нашего пациента – Петров. К сожалению, на третий день он умер. Тогда летальность на отделении составляла 60%, сейчас – 4,5%. Создана целая структура помощи самым трудным, какие бы раньше не выжили», – говорит Вячеслав Любименко.
Давайте будем совместно делать уникальный материал еще лучше, и после его прочтения, просим Вас сделать репост в удобную для Вас соц. сеть.